Я иду по иллюзорной тропинке вверх и вверх, и кажется мне, что лицо пощипывает от дующего в лицо ветра. На меня пялятся бессмысленными желтыми прямоугольниками окон слепые дома, улыбаясь выщербленными кирпичами, подбоченясь и выставляя, словно орден, каракули на своих стенах, сделанные давно-давно чьей-то беспечной рукой, сжимающей баллончик краски… Обладатели таких рук беспечны, они пытаются оставить свой след везде, сами того не осознавая: надписи краской, выцарапанные складным ножом слова на деревьях, следы от ног на застывающем бетоне. В конце концов все это остаётся, а владельцы исчезают без следа, и все равно никто не знает, кем они были. Только подозревают, что были, вот и все.

Если сделать вид, что не смотришь, то ряд деревьев слева начинает изгибаться в причудливом танце, подрагивать ветками, шевелить стволами и кончиками выползших на поверхность корней. Я договорилась с ними, не раскрывая рта: я молчу, а они живут. Они тянутся ко мне, растопыренными пальцами цепляясь за шапку, словно пытаясь надеть на них эту вещицу и сберечь каплю украденного, чужого тепла. Я пригибаюсь, ссутуливаю плечи, показывая, что могу их заметить. Отступают назад, уязвлённые. Им и намёка хватает, чтобы успокоиться, чтобы тени перестали дрожать на тротуаре. Так им и надо. Деревья — жуткие воришки; утащат что угодно, только дай шанс. Торчащие на верхушках крон пакеты, разнообразные части одежды на кустах и возле корней — тащат всё, что не лень, пусть даже оно и не нужно. 

Ветер рвёт одежду, толкает в спину, путает волосы, пытаясь ввязать меня в свою игру. Нет, я играть не хочу; отстань, отцепись, проказник.

Обиделся, бросил снежную пыль в лицо и был таков. Вижу его след по завихрениям на снегу. Растолкав призраки людей, чьи следы сиротливо остались, позабытые, лежать на земле, злодейски присвистнул и улизнул гулять по другим дворам.

Пытливо смотрит сверху луна, боязливо протягивая лучики света — тысячи маленьких ладошек — к моему лицу.

Хорошо...

Рубашкой прикрыв ягодицы,

Джей бежал без оглядки - 

Сверкали лишь пятки,

Не хуже, чем хвост у жар-птицы.

Оно пытается влиться в гигантский апаррат общества, а потом выясняется, что в него нужно входить пешком, предварительно вытерев ноги о коврик у стандартного размера обыкновенной двери, почему-то похожей на пластиковое окно. Оно в лёгком недоумении входит внутрь, придерживая дверь чересчур длинной конечностью, и застывает у порога, неподвижно глядя на находящихся внутри людей.

Оно выглядит, как инопланетянин среди них, однако хорошо их знает; никто не обращает на него внимания, потому что оно — нет, уже Оно, ведь среди всех это местоимение превратилось в имя — Оно воспринимается, как данность. Никто не смотрит в его сторону. Правда, несколько человек отталкивают его с дороги, потому что наталкиваются на него, когда хотят войти или выйти. Оно стоит, судорожно подёргиваясь, и пытается ощутить на вкус существование в этом месте; сглатывает воздух, кажущийся невкусным и пластиковым, подаётся вперёд, сутуля плечи, и вперевалочку делает несколько первых шагов, выглядя при этом, словно гигантский гадкий утёнок (с той только разницей, что Оно в несколько раз гаже, чем пресловутое птичье дитятё). Острые локти торчат под углом едва ли не во все девяносто градусов. 

Оно съёживается в размерах, втискивается в протянутую одежду — белую рубаху, черные штаны, галстук, туфли — и становится похоже на третьесортного офисного работника, который по природе своей слегка туповат и оттого взирает на мир с неизменным пассивным удивлением в круглых безбровых глазах. 

Оно приноравливается к окружающей среде, вынюхивает что-то, втягивая воздух через ноздри, поводит уродливой лысой головой из стороны в сторону. Усваивает чужие повадки, говорит чужими, понятными для всех словами.

А потом широко разевает мерзкую пасть и с отвратительными звуками сжирает первого попавшегося на своём пути человека — целиком и полностью, измазываясь в нём, не оставляя даже косточек. 

Никто даже не думает обращать внимание на произошедшее. Все ведут себя так, словно ничего не случилось.

И начинают пожирать друг друга прямо посреди разговора, уподобляясь вновь удовлетворённому чудищу, которое, скорчив умиротворённую гриммаску и сложив лапки на животе, вразвалочку шлёпает вперёд по ковровой дорожке, щуря глаза и вслушиваясь в чужое чавканье.

Пустота довольно скалилась сквозь оконное стекло.

Потеря времени была удивительной вещью; куда ни посмотришь — везде всё одинаковое, и вот ты начинаешь думать о том, что ничто не изменилось; а потом тебя осеняет, что предметы просто потеряли способность меняться, «зависнув» в пространственно-временном континууме вместе с тобой. 

Оно сидело на твоём месте вместо тебя, а ты, будто бы и находящийся здесь, но в то же время непередаваемо далёкий, наблюдал за ним. Каждое его движение мучительно врезалось в кожу существа острой иголкой с раскалённым добела остриём. Оно молчало и терпело с неестественным, искуственным спокойствием мертвой фарфоровой куклы, что не умеет ни думать, ни чувствовать. Оно ждало. 

Ждало тебя.

Затем со внезапно исказившимся лицом начало вставать, покряхтывая, словно дряхлый старик. Неуклюже и медленно, рассеянно перебирая огромными, нелепыми своими стопами, резко взмахивая похожими на две палицы руками, чтобы удержать шаткое равновесие.

Кошмарные блеклые глаза слепо уставились в твою сторону. Оно повернуло голову в твою сторону ровно настолько, насколько мог повернуть её человек; затем еще немного; и еще, до тех пор, пока голова не оказалась расположенной напротив твоей, чтобы вы могли смотреть прямо в глаза друг другу. Потом за шеей начало поворачиваться, вихляясь, всё остальное тело. Почему-то ты морщился, словно от иллюзорной физической боли, как если бы высмотрел в каком-то старом ужастике сцену, где человек повреждает конечность, и у тебя самого заболело то же место. 

Бледные, бескровные губы едва шевельнулись; лицо существа поменялось, и это выглядело так, будто по неведомому изображению на воображаемом экране пробежала рябь.

Оно протянуло руку к тебе. Время по ту сторону (сторону чего?) замерло на месте, напуганное им. И оно вдруг оказалось прямо возле твоего лица — так просто, так обыденно. 

Сухие узловатые пальцы прошли сквозь твоё лицо и вышли из затылка. Оно впечаталось в тебя передом с хлюпающим звуком, похожий на звук воды, бегущей по трубам. С чавканьем вжалось в тело, прилипло, обхватило, и выпустило наружу свои присоски. Приставило их к твоей коже (показались мутновато-белые кругляшики, напоминающие осьминожьи присоски).

Ты хлопнул ресницами, сделал удивлённое лицо — а в следующий миг растворился с легким звенящим звуком, оставляя после себя красновато-фиолетовый туман.

Оно довольно влилось в пустоту, вбирая твои остатки с таким видом, будто имело на тебя неоспоримое и давно подтверждённое право.

Собственно, так оно и было...

Why should deny this ever and anon?

We must just live into the mess

Decency and humanity — not our canon

You, who created for compassion

Close in the dark angle from the horrors

And when we come to the correction

This day will be all yours